У меня достаточно знакомых, считающих и даже вслух горестно утверждающих, что жизнь их не удалась и сделать уже ничего нельзя.
Как правило, это люди возраста, скажем так, солидного. То есть такого, про который не скажешь уже: «всё впереди». Однако и не глубокие старики.
Никто из них не обделен способностями. Собственно, это и создает проблему: чувствуя свою неординарность, зная свои природные возможности, человек надеялся на большое будущее. Он желал реализоваться или, как говорят теперь, состояться. Но вот прошли годы, позади осталась молодость… и выясняется, что не получилось ничего. Или – получилось очень мало, гораздо меньше, чем когда-то виделось.
Отчего? Женщины в большинстве случаев винят в этом семью, мужей, детей: «Я всю себя отдала им». Мужчины более склонны винить «эту страну». Есть и такие печальники, которые никого не винят, кроме самих себя, но это не та самокритика, которая способствует выздоровлению. Напротив, это путь в уныние, в депрессию, а нередко и в алкоголизм.
Конечно, я не могла слушать этих своих собеседников равнодушно, вежливо кивая головой. Конечно, мне хотелось помочь каждому из них. И я стала задумываться над проблемой, предприняла попытку сформулировать ее, и вот что у меня получилось.
***
Для начала зададим себе вопрос о том, много ли мы приносим в этот мир добра. Добра – в смысле любви. Любви, которая помогает жить другим людям. Известность, знаменитость, успешность и «количество» исходящей от человека любви – это величины, которые никак не назовешь прямо пропорциональными. Можно быть всемирно знаменитым и не принести миру добра – совсем. А можно…
Расскажу о женщине, которая умерла где-то в 20-х годах минувшего века и о которой не помнит уже сейчас, пожалуй, никто. Я – едва ли не последний человек на этой земле, который что-то о ней знает. И то немного. Даже фамилии ее я не могу назвать, а имя – Анна. Тетя Анюта – так называла ее моя давным-давно покойная бабушка.
Бабушка моя родилась в 1903 году в Санкт-Петербурге. Отец ее происходил из крестьян, но получил образование и работал в банке. Бабушка была старшей из четверых его детей. За год до революции ее мама, моя прабабушка, заболела и умерла. Прадед тяжело переживал свое вдовство, очень боялся за детей и, когда в столице стали происходить страшные для него, как православного патриота и монархиста, события, – решил отправить наполовину осиротевшее потомство в безопасную, как наивно полагал, глубинку. В Саратовской губернии, в маленьком Вольске жила его дальняя родственница (вдова троюродного брата, если я не ошибаюсь) – та самая Анюта. От нее он получил депешу: «Ваня, везите детей ко мне, я заменю им мать».
Способность тети Анюты заменять мать – не только этим осиротевшим детям из революционного Петрограда, но и множеству других детей и взрослых – была воистину феноменальна. В страшные годы Гражданской войны дом тети Анюты напоминал Ноев ковчег. В старости моя бабушка сбивалась со счета, перечисляя всех, кто в нем жил: «Ее племянница с двумя детьми, потом еще сестра мужа племянницы, тоже с ребеночком, они из Москвы бежали, потом еще двоюродный брат мужа с женой…» Среди «насельников» была психически больная женщина, совершенно неуправляемая во время приступов и способная натворить что угодно. На какие средства вся эта община питалась – понять трудно. «Соли не было, – вспоминала бабушка, – но была мука, а потом соль достали, а мука кончилась. В заброшенные барские сады за вишней ходили. Ну и огород свой…» При всем этом в «Ковчеге» царил воистину корабельный порядок. «Капитан», то есть тетя Анюта, не понимал, как можно мыть полы в доме не каждый день. Поэтому их мыли каждый день в строго определенное время. Заниматься личными делами – хотя бы починкой своей одежды – можно было только после завершения дел общих, то есть направленных на благо всего населения дома. Дисциплина поддерживалась – не окриками и не строгими выговорами.
«Тетя Анюта очень спокойная была, – продолжала бабушка свои воспоминания, – я даже не представляю себе такого – чтоб она голос на кого-то повысила. Она тихонько так тебе скажет, а ты услышишь очень хорошо. И ведь ни разу, ты подумай, – тут моя бабушка качала головой, как бы в сильнейшем недоумении, – ни разу никому ни одного попрека куском хлеба. Сколько нас у нее на шее сидело – и в такое время! Мне теперь стыдно это вспоминать, стыдно за отца, что он нас на нее повесил. Но он-то думал: будет деньги ей присылать. А какие деньги – война…»
Старинный волжский городок десятки раз переходил из рук в руки. И плюс к легальным нахлебникам у тети Анюты периодически появлялись нелегальные, проживавшие в погребе либо на чердаке. Это были родственники, друзья, родственники друзей и друзья родственников и вовсе незнакомые, невесть откуда взявшиеся люди: белые – когда город находился в руках красных, и, соответственно, красные – когда он возвращался на время в руки белых.
Что переживала эта немолодая (за пятьдесят, скорее всего) женщина бессонными ночами, слушая плач полуголодного младенца, стрельбу на соседней улице, лихорадочный бред безумной родственницы и беспокойный шорох на чердаке? О чем она молилась перед мироточивой Иверской иконой не разоренного еще большевиками Владимирского женского монастыря? Моя бабушка запомнила тетю Анюту собранной, аккуратной, обходительной и доброжелательной.
Состояться, реализоваться, жить яркой, интересной жизнью, всегда быть в центре внимания – этого хотят многие. Многие ли хотят стать такими, как Анна? Об этом не мечтают – ни в невинно-тщеславном детстве, ни в амбициозной юности. Мечтают о славе. А какая слава у тети Анюты? Даже могилу ее теперь уже никто не найдет.
Человеку, страдающему от того, что жизнь не состоялась, неплохо было бы оглянуться на таких людей… да просто на хороших, добрых людей – их много и сегодня. Оглянуться, чтобы понять: есть иные критерии, иные показатели качества использования человеком собственной жизни. Страдать можно, как минимум, не только от того, что «не состоялся», но и оттого, что мало сделал и делаешь добра. Но это, последнее – исцелимо, поправимо. Делать карьеру по достижении определенного возраста поздно, а вот делать добро не поздно даже тогда, когда человек совсем, кажется, немощен.
***
Однако я испытываю смущение от собственного текста. Я знаю людей, которые воспримут эти мои рассуждения чрезвычайно болезненно. Совсем недавно я общалась с женщиной средних лет, внешне благополучной, обеспеченной, – разведенной матерью двоих взрослых и победоносно-успешных сыновей, в которых она, действительно, вложила всё…
Вложила всё, чтобы самой оказаться теперь на грани отчаяния: «Кто я? Зачем я?.. Дети выросли, семья распалась… Куда мне себя деть?»
Меня так и подмывало сказать ей довольно резко: «Не знаешь, куда себя деть? У нас в епархии есть Общество милосердия, женщины дежурят в больницах…» и т.д.
Хорошо, что я этого не произнесла. Всегда нужно очень подумать, прежде чем читать кому-то мораль. Моя собеседница никогда не была черствой и эгоистичной, напротив, всегда помогала, кому могла, – и деньгами, и продуктами, и сердечным участием. Многие годы ухаживала за тяжелобольной свекровью, не получив за это, как вы уже поняли, никакой благодарности. Однако боли от нереализованности, невыраженности добрые дела не снимают. Это действительно беда – не реализовать свои творческие способности. Это очень сильная боль.
Но считать свою жизнь бессмысленной и в этом случае нельзя. Это совсем не одно и то же – смысл жизни и реализация способностей. Нам – по себе знаю! – очень свойственно это отождествлять. Получается, что если нет реализации в какой-то из сфер человеческой деятельности, то и смысла в жизни человека нет?
Ну а если жизнь человека оборвалась раньше, чем эта реализация могла начаться? Сколько коротких, совсем коротких жизней: войны, катастрофы, преступления, стихийные бедствия, страшные болезни… Конечно, кто-то из погибших потенциально мог совершить нечто великое и навсегда остаться в истории человечества. Не остался, слишком рано с этого света ушел – значит, такова была воля Божия. Не нужно было Отцу, чтобы вот этот конкретный человек то самое великое совершал. Означает ли это, что его жизнь была бессмысленной? Конечно, нет.
В семье моего коллеги родилась девочка с тяжелой патологией сердца. Врачи развели руками: «Шансов ноль». Коллега прислал мне по интернету фотографию обреченного, как тогда считалось, младенца с подписью: «Звездочка наша. Уже гражданин Неба». Меня на всю жизнь поразила уверенность родителя в смысле, в уникальном значении этой крохотной… и бесконечной жизни.
Мне представляется, что нельзя считать свою жизнь бессмысленной, и неудавшейся ее тоже нельзя считать: допуская такие мысли, мы поступаем и поспешно, и самочинно. Об «удачности» или «неудачности» нашей жизни одному Богу судить, а пока она не кончилась – Он от нас чего-то ждет. И что все наши перспективы, все наши реализованные или нереализованные возможности – по сравнению с Его ожиданием?
«Господи, аще и ничтоже благо сотворих пред Тобою, но даждь ми по благодати Твоей положити начало благое» – это из вечерней молитвы Иоанна Златоуста. Сколько бы ни было молящемуся лет, как бы ни пролегала дорога его жизни – здесь, в этой молитве всегда констатируется полная неудача и предполагается начало с нуля. Может быть, сутки земной жизни остались молящемуся, может быть, час ему остался… Но и в этом случае не поздно начать. Начало дела – уже дело. А продолжение зависит от Его милости.
Человеку, сидящему на руинах собственных возможностей и мнящему себя едва ли не Иовом Многострадальным, неплохо бы вспомнить и произнести про себя: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это всё приложится вам» (Мф. 6: 33). Но, конечно, Царства, которое не рухнет, лучше искать «от юности». Тогда легче будет – шаг за шагом – убедиться: то, что нужно, действительно приложится. А что не приложилось, то не нужно.
***
Но я опять испытываю смущение! Мне ли не знать, какая это ломка на самом деле – перестать судить о собственной жизни по внешним приметам успеха! Преодолеть «помысл лукавый видимого сего жития»! Я хорошо помню момент, когда уперлась в эту необходимость, как в стенку, и… что же, удалось мне изменить восприятие собственной жизни? Не знаю. Не всегда мы можем ответить на вопрос, что нам удалось, а что нет. Верней, никогда не можем. А по сути, это вопрос веры. Веришь по-настоящему – значит, понимаешь, насколько ничтожны все наши успехи, если сравнить их с любовью Божией. Я – верю по-настоящему? «Да» – сказать страшно, а «нет» – невозможно. Я осознаю необходимость задать себе этот вопрос, только и всего.
Есть, однако, люди – не чета мне: они сознательно отсекают от себя собственные желания, стремления, собственные представления о том, какова должна быть их жизнь, – и предают всё это в руки Божии. Это монахи. Вот почему я решила обратиться за комментарием к одному из них – иеромонаху Дорофею (Баранову), который родился и вырос в Москве, получил специальность экономиста-математика, а сейчас живет в заволжских степях, в Иргизском Воскресенском монастыре, в Криволучье – это Балаковский район Саратовской области. Там даже монахов других нет, отец Дорофей в единственном числе, и каким будет завтрашний день этой возрождаемой обители – трудно сказать… Но вот размышления отца Дорофея – об удачности либо неудачности человеческой жизни:
«О ширине и бурности реки можно судить только тогда, когда ее переплыл. Также, наверное, об итогах жизни, разочарованиях и крушениях надежд могут рассуждать лишь те, кто вплотную подошел к итогу. Но нам, христианам, позволено многое (может быть, это и есть наше особое дерзновение перед Богом). Например, не относиться ко времени жизни как к отрезку или поступательному равномерному движению, но воспринимать каждый его момент как множество возможностей. Подвластным мне движением моей воли я осознанно выберу только одну. Время как непреодолимый, фатальный процесс как бы исчезает, поскольку каждое мгновение я могу всё потерять – или всё приобрести.
Вполне вероятно, что я мог бы стать кем-то другим, или сделать в юности другой выбор, или череда так называемых случайностей привела бы меня к плачевному итогу. Однако всё это не имеет никакого значения по сравнению с тем, что в данное мгновение своей жизни я в миллиардный раз стою перед выбором: сделать жизнь свою осмысленной или же продолжать поступательно двигаться к концу отрезка.
Христиане утверждают, что смысл жизни не в самой жизни (о чем как о величайшем открытии (!) говорит позитивистская философия), а за ее пределами. Простая вроде бы мысль, но если бы она так же легко укладывалась каждое утро в мою голову, как ноги в тапочки, то я был бы счастливейшим из людей.
Такой – христианский – взгляд на жизнь начисто снимает вопрос об ошибках неправильно прожитой жизни, потому что я уже не точка, движущаяся из пункта А (колыбель) в пункт Б (могила), и не ком снега, катящийся с горы, увеличиваясь в размерах. Я в каждую секунду жизни – стрелочник, навалившийся всей силой (воли, души и тела) на рычаг стрелки, переводящей стремительно несущийся поезд моей жизни с тупиковой ветки на ветку, ведущую к Богу. Неправильность (неудачность) жизни заключается не в совокупности ошибок, а в неправильно выбранном направлении.
Если человек не удовлетворен своей прожитой – до этого, конкретного момента – жизнью, если он разочарован, он одним вздохом покаяния может сбросить с себя этот груз разочарования. В христианском мироощущении понятие о жизни как об ошибке уже считается грехом, потому что Бог нам дал возможность забывать о прошедшем и простирать свой ум в грядущее (см.: Флп. 3: 13–14).
Конечно, опыт греха бывает настолько тяжел, что от него так просто не отвернешься. Но на то он и опыт. Ударив один раз молотком по пальцу мимо гвоздя, в следующий раз к этому процессу будешь относиться уже с максимальным вниманием, зная о возможных последствиях.
Однако не всё так просто. Есть одно “но”. Покаяние или, если хотите, перемена воззрения на жизнь так же ограничены временем, как и сама жизнь. Поэтому со вздохом лучше не затягивать, поскольку Бог нам не обещал отмены конца, Он обещал нам другую жизнь – будущего века, войти в которую в состоянии разочарования так же опасно, как входить в реку, не имея представления о ее глубине и ширине».
Мне очень нравится эта метафора отца Дорофея: стрелочник, навалившийся на стрелку, спасающий поезд, причем каждую минуту его спасающий. Этому стрелочнику просто некогда думать о том, фирменный экспресс он спасает или какой-нибудь чумазый пригородный из трех вагонов.
Марина Бирюкова