О смерти думать не хочется, когда она где-то далеко. Но иногда она приходит незваная, шатается вокруг. То ошарашит терактом или стихийным бедствием, то сожжет болезнью близкого и дорогого человека, то утащит молодого и сильного коллегу — внезапно, безо всякого предупреждения. Чем старше становишься — тем неизбывнее это присутствие где-то по соседству, эта обязательная ледяная тень в солнечном пейзаже.
Не стоит, наверное, пытаться пересказывать богословские писания о том, зачем человеку память смертная. Это легко понять на личном опыте: руины чужих домов внятно подсказывают, что и твое имущество не драгоценнее вот этого разгрома, торчащей арматуры и цементной пыли, не долговечнее вот этих потеков, пузырей, ила, оставленного наводнением. Чужое долгое умирание заставляет думать о своем: что оставлю, как буду подводить итоги. Чужая внезапная смерть принуждает размышлять: а если — как в детстве боялся — все умрут, а я останусь? А если умру — с чем оставлю близких?
Но есть среди этих смертных мыслей, тем более назойливых и настойчивых, чем чаще приходят плохие новости, — есть cреди них одна особо невыносимая. «Я обещала позвонить и забыла, а теперь уже некому». «Я обещала и не сделала, и это навсегда». «Мы поссорились, я решил пока не звонить, а он умер». «Мы очень плохо попрощались». «Я так и не отдала ему этот подарок». И вроде понятно, что так дает о себе знать извечная вина живых перед мертвыми, и что вина всегда найдет, за что зацепиться, но когда видишь, как она гложет человека рядом с тобой, когда чувствуешь, как этот червь опять вгрызается в твои внутренности, когда эти несделанные звонки и неотправленные письма тебя преследуют, как Фридин платок, — из всей этой тоскливой памяти смертной следует несколько простейших выводов.
Всегда вовремя отвечать на письма. Всегда перезванивать, когда обещаешь. Отдавать долги. Выполнять обещания и не прятаться, когда не получается их выполнить. Не писать язвительных гадостей в письмах коллегам даже в сильном возмущении. Не уходить в подполье, если виноват. Просить прощения. Восстанавливать утраченные контакты. Звонить старым друзьям просто так. Писать бабушкам и дедушкам. Болтать с родителями и детьми. Мириться, пока конфликт не затянулся. Не бояться испортить ребенка похвалой, добрым словом, знаком внимания. Радоваться — пока живы, пока вместе, пока счастливы — радоваться и не жертвовать этой радостью во имя ипотеки, пятерок по ЕГЭ, завтрашнего совещания: всегда есть что-то более срочное, более животрепещущее, требующее немедленного внимания и всего-всего твоего времени, более сиюминутно нужное, чем десять минут ежевечернего разговора.
Все это так просто, что даже смешно. Ну хорошо, «ответить Н. и М. на письма, позвонить П., найти телефон О.» — еще можно записать в еженедельник, а «болтать» — это как-то и записывать неловко. Это так просто, что само собой разумеется и всегда остается на потом, несрочное, не первоочередное, единственно важное.
И вспоминается потом всякий раз, когда слышишь на поминках чье-то горькое «я давно ему не звонил», «я и не знала, что она так больна», «мы поссорились и долго не разговаривали».
«Послушайте! — Еще меня любите за то, что я умру» — написала Цветаева и была совершенно права.
Ирина Лукьянова